Голосование за ходы

Морвен тряслась в карете, развалившись в подушках, которые с течением времени все меньше смягчали эту тряску, и принцессе казалось, что хрупкую красоту ее холеного тела раз за разом все больше дробит каждое попадание колеса в выбоины между камнями, каждый хруст случайно оказавшейся на дороге веточки или щепки. То ли заспанная, то ли уставшая, она откидывалась на спину, подгибала ноги, тут же распрямляла, держа на весу и напрягая одеревеневшие мышцы, потягивалась, и падала на подушки снова, и ворочалась, картинно вздыхая, пытаясь убить время и одновременно не помереть от безделья. Где-то под рукой были книги, в которых описывались земли Империи и ее устои, но теперь в них не было проку, Морвен могла рассмотреть все воочию, и изучать места, в которых она уже находилась, из книг у нее не было больше никакого желания. Она находила себя в странном расположении духа: все еще была сильно увлечена поездкой, но в то же время немного устала от однообразных и, откровенно говоря, скучных видов холмов и полей, однотипных деревенек, которые попадались им последнее время, но при этом изредка посматривала из окна со вновь возрастающим любопытством.
Здесь все было иначе. Нетипичные, грубоватые и резкие черты лиц вызывали в ней заинтересованность вперемешку с брезгливостью, аляповатые, странные постройки заставляли недоумевать, по-дикарски исполосованные, взрытые плугами поля пахли для нее по-особенному, почти волнующе, и сложно было сказать наверняка, действительно ли все обстояло так или это всего лишь шутки ее беспокойного и жадного до впечатлений разума, которому пока еще все в новинку. Но воистину, Элтарион был прав — это дикий народ, народ не грации и не ума, но инстинктов и силы.

Язык их, хотя она и разучила его неплохо, звучал совершенно иначе, чем на занятиях, и казался незнакомым ей совершенно. Он был похож на лай собак, небольшая стая которых увязалась за кортежем и постоянно крутилась где-то рядом, как их ни отгоняли. Спустя время она поняла, что все дело в какой-то неуловимой грубости, расхлябанности, в полном пренебрежении нормами и формами, заложенными в его основу — как если бы логичный и по-своему красивый инструмент был намеренно изломан и испорчен навсегда, — и уже только в этом хорошо было видно их, имперцев, беспросветное варварство. И это отчего-то очень нравилось ей. Люди — настоящие приспособленцы, грязные и мелочные, как заверял ее брат, и они готовы попрать даже собственные устоявшиеся порядки, если это приводит к выгоде. Иронично, что именно эта черта нужна была дому Долмаар. Не секрет, что многие эльфы живут прошлым, воспоминаниями о прежних победах и великой жертве, которую совершили они ради прочих народов — и которую те, разумеется, совсем не ценят, — а вековые обязательства довлеют над ними, изолированными, отгородившимися от всех, вечно холодными и надменными с низшими расами, вечно теплыми и сочувственными с Вечной Королевой, вечно грызущимися между собой.

Долмаар были не такими. Возможно, им самим лишь хотелось в это верить, но они всегда смотрели вперед, а не оглядывались за спину, входя в число тех, кто активно вел дела с другими народами — и в первую очередь с Империей; при этом надменность и затаенное презрение к роду людскому удивительно легко уживалось в них вместе с деловой хваткой.
Элтарион уже бывал в землях людей, теперь настал и черед Морвен. Братец, как она помнила, вернулся из поездки возбужденным и полным впечатлений, и ей не терпелось самой отправиться по проложенному им пути. Было немного жаль, что они не путешествуют сейчас вместе. Иногда ей не хватало его поддержки и просто его близости — и Морвен с блуждающей улыбкой вспоминала его напутственные слова и прощальные объятия, если таковыми можно назвать ночь в его покоях перед самым ее отъездом. Но она справится. В конце концов, пусть ее таланты и не затмевают таланты старшего брата, она не стратег и не тактик, не счетовод, но в вопросе убеждения и заключения договоренностей, в вопросе компромиссов у нее всегда имелись свои преимущества.
Морвен снова потешила себя этой мыслью, задним умом понимая, что это скорее семья и в большей степени брат убедили ее в собственной исключительности, нежели жизненный опыт, но… Все еще впереди. И разве не за опытом она здесь?

Морвен потянулась и потерла затекшую шею, затем выглянула в окно на голос капитана.
— Наконец-то этот ужас закончится. — откликнулась она с равнодушным видом.
Это вышло довольно фальшиво, учитывая, как ее взгляд впился в лицо Антиэля. Капитан склонился очень низко, чтобы поравняться с окном, вынужден был — его вороной жеребец был одним из самых крупных, самых рослых из всех верховых лошадей кортежа, однако грацией, с какой конь вышагивал в направлении заставы и с какой его хозяин держался в седле, могли бы полюбоваться многие. Морвен поборола в себе желание высунуться из окна и, протянув руку, провести пальцами по роскошной вьющейся гриве великолепного жеребца. Одним из призваний дома Долмаар было и коневодство — и в том, что они хороши в своем деле, с лихвой доказывал этот представитель ультуанской масти — и Морвен испытывала смешанное чувство гордости и нежности, когда любовалась им.
Ее взгляд снова вернулся к Антиэлю — всего на секунду, но тут же принцесса отвела его в сторону.
— А что, капитан, — сказала она, лукаво растянув уголки губ, — не составите ли мне компанию, чтобы скоротать какое-то время до заставы?

Тяжелые сапоги тонут в земле, взрытой выстрелами, скользят, когда Оплот Праведников принимает на себя ураган из свистящей стали и огня, предназначенный Симоне. Огромный щит вибрирует, но не клонится и не падает; отлитый в кузнях под сенью Триединого и наделенный частицей его силы, он, словно хранящая длань их Господа, может выдержать все, что угодно.

Равно как и его владетельница. Она его часть, его логичное продолжение; когда его спасительной громады, исчерченной метками Триединого, недостаточно, она не раздумывая подставляет свое плечо. Частая очередь врезается в ее тело, бьет по открытому плечу и вдоль ребер, сдирая кожу и выбивая из покореженных бронепластин искры, а из глаз — слезы. Сквозь сжатые зубы Иларии вырывается не то рык, не то стон, в глазах на миг проскальзывает страх, настоящий страх перед неизбежным концом. И хвала Триединому, что за забралом ее черного шлема юная Симона не видит этих глаз, — на нем, обрамленный в треугольник, горит лишь позолоченный глаз их бога, не выражающий ничего.

Все так же сжав зубы, Илария разгибается и поднимает щит, когда утихает бьющая в него смертоносная дробь. Дрон Симоны начинает кружить вокруг, быстро ее латая; боль уходит. Но страх уходит лишь тогда, когда Илария слышит тихую благодарность их маленького лекаря. И это придает ей уверенности: все получилось.
Она с силой толкает щит перед собой, и Наказующий Перст снова дважды бьет в его край — настало время. Теперь, когда выстрелы стали редки, когда боевые братья преодолели первое сопротивление и уже ведут бой в траншее, она должна быть там — и Илария устремляется вперед.

Соден I встретил их дымом, лязгом стали и свистом пуль. Ревом и злыми голосами богомерзких тварей. После пяти лет перелета, ежедневных тренировок и молитв, ощущение боя было новым — и вместе с тем знакомым, растворенным в крови и засевшим в костях возбуждением перед жестоким и кровавым, но святым делом. Радостью, которой — Илария была уверена — каждый из девяти Святых Паладинов, принесших Его слово в оскверненный, но еще не потерянный мир, был сейчас преисполнен.
Они ждали этой битвы пять лет. И они, без сомнения, все были к ней готовы — от умудренного ментора Лазаря до совсем еще молодой сестры Симоны, взращенной на борту "Радости Искупления" практически на ее глазах. И перед самой телепортацией, когда Техноепископ готовил их, читая последние наставления, Илария посматривала на юную госпитальерку одновременно и с тревогой, и с затаенной гордостью.
Когда-то и она была такой. И чуть не погибла в одной из первых своих битв, когда тварь с острой стальной клешней едва не перекусила ее пополам. Такие страдания закаляют, но Илария не хотела бы, чтобы ее сестра испытала нечто настолько ужасное.
За этим она здесь. За этим она делает первые тяжелые шаги в выжженой эффектом телепортации воронке и, касаясь ее плечом, вонзает перед Симоной свой огромный щит, раскалывая оплавленную землю, и снимает с бедра тяжелую освященную палицу — ее металлические острые зубья хищно блестят в отсветах первых выстрелов и ревущего пламени огнемета Лазаря.
Бам! Бам! Навершие палицы дважды ударило по ребру огромного щита, испещренного символами Церкви и старыми сколами от снарядов и пуль.
— Ментор?
Она здесь. Она готова держать удар или двигаться вперед.

Роскошный восемьсот пятьдесят третий "Хорьх" вывернул на проспект Сан-Хуан и неспешно покатил на восток, в направлении Сан-Тельмо, высвечивая круглыми фарами широкий клин блестящего от этого света мокрого асфальта. Сабина с интересом смотрела за стекло, исчерченное тонкими линиями разбившихся об него капель. Она нечастно бывала в Конститусьон, и он успевал немного меняться между ее визитами — появлялись новые вывески, подкрашивались и обновлялись фасады, другие же, напротив, отмечались со временем печатью запустения и какой-то неряшливости. Она смотрела — и Хосе, ее водитель, словно угадав настроение сеньориты Кабрера, нарочно не торопился догонять загоравшиеся впереди тормозные огни.
Сабина действительно не спешила. При себе у нее даже не было часов, она с легкостью отказалась от них и от необходимости поглядывать сегодня на циферблат: возможность не следить за временем — небольшая привилегия человека ее сорта, которой она нередко любила пользоваться. И вместе с тем ей приятно было думать, что вся эта ночь в ее распоряжении, и человек, который ждет ее в ночи, будет ждать столько, сколько потребуется. Или она его. Сколько потребуется.

Они не виделись давно. Не виделись из-за размолвки, инициатором которой была сама Сабина. Наверное, она немного устала от этих натянутых, болезненных отношений, которые в последние месяцы скорее вредили ей и ее семье, не давали надежд и не приносили удовлетворения. Но Сабина увязла в них, как увяз и Хавьер. Они не могли отказаться друг от друга — ни по велению разума, ни по велению души. И это было самым неудобным, раздражающим и отчасти опасным из всего, что происходило в ее жизни, — и самым удивительным.
Хавьер рушил ее семью. И Сабину выводило из себя то, как время от времени он, порой даже неосознанно, переводит разговор о них двоих на разговор о ее отце и делах, которыми он занимается. И чем сильнее они сближались, тем напористее становился Хавьер, вбивая клин между генералом и его дочерью. Однажды это дошло до точки, в которой неуступчивость сеньора Сильвы и себялюбие сеньориты Кабрера столкнулись — со скрежетом журналисткой перьевой ручки, царапающей стеклянный колпак, которым отгородилась гордая маленькая пахарито. Тогда-то генеральская дочка и сказала ему, что не может и не собирается больше выносить его упрямство и выставила за дверь. В метафорическом смысле — Хавьер Сильва никогда не был ни частью окружения, ни даже желанным гостем в доме генерала Кабрера.

Улица встретила ее зябким ветром, моросью, в свете фар кажущейся искрящейся белесой взвесью, и вывеской кафе "Грация", в сгущавшихся сумерках выглядевшей особенно ярко и по-своему чарующе.
— Не нужно ждать. — Она посмотрела на Хосе. — Меня проводят.
Сабина не стала задерживаться — ей не хотелось проводить на такой погоне даже лишние пару секунд, — она зашла внутрь, на ходу расстегнув и аккуратно сложив на руке легкую пелерину. Уже не услышав, как мягко зашуршали по асфальту шины отъезжающего кабриолета.
В "Грации" было прилично. За пределами Реколеты Сабина была в нескольких подобных местах, в том числе с Хавьером, и несмотря на ставшие уже почти традиционными планы интерьеров, все они чем-то неуловимо отличались друг от друга. С "Грацией" было точно так же — и велика вероятность, что через пару часов она сможет полюбить это место. Сейчас оно уже приятно удивило ее, когда Сабина прислушалась, а осмотревшись, зацепилась взглядом за сцену. Пронизывая наполненный звуками, запахом духов и сигаретного дыма воздух, играла скрипка, и Сабина узнала мелодию тотчас, а неосознанно вглядевшись в лица музыкантов — узнала и главного заводилу.
Она не видела афишу. Это Хавьер предложил ей встретиться здесь, он сам выбрал "Грацию". Потому что знал это кафе и любил его или потому что его самого привлекла афиша — не так уж важно, на самом деле. Важно, что это хорошее место для их маленького примирения; хорошее место, чтобы сделать примиряющий тост и станцевать примиряющее танго. Плохо только, что они запустят новый мучительный круг из напряженных диалогов и нервирующих встреч. И плохо, что она сама в каком-то смысле стремится к этому.

Медленно проходя к центральной группе столиков, Сабина вновь огляделась. Хавьера пока видно не было. Неважно. Сегодняшний вечер — не для опозданий. Сегодня они должны говорить о другом, думать о другом, делать что-то другое, отличное от ссор и неудобных вопросов, к которым они начали привыкать, — отдыхать, пить вино и танцевать. Веселиться — как раньше.
Она повесила пелерину на спинку стула, жестом подозвала официанта и села, положив на столик пачку "Голуаз" и спички, а сумочку — на колени. Подперев подбородок кулачком, она посматривала то направо, то налево, оценивая публику. Слушала оркестр Рикардо, лениво поправляя прическу.
Она ждала.

Сабина открыла пачку сигарет, легко поддела и вытащила одну. Не в пример покоящейся в пальцах Хавьера, ее сигарета едва заметно подрагивала.
Нет, она не нервничала особо. Но глядя на то, как тлеет перед ней чужой уголек, ей почему-то тоже захотелось — захотелось нестерпимо. Не просто курить, а сидеть друг напротив друга, смотреть, вместе вдыхать дым, встречаться звонкими стенками бокалов, в которых бы дрожало и всплескивалось от этого звона красное вино, — и говорить, оттягивая момент. Оттягивать момент казалось сейчас очень важным. И таким сложным.
Она чиркнула спичкой — слишком нетерпеливо, — и та треснула в ее пальцах.
— Пф, черт. — Фыркнула Сабина, тут же взяв другую.
Она никогда не пользовалась зажигалками, не переносила их чадящее маслянистое пламя, не любила наблюдать следы, которые оставляет зубчатое колесико на подушечке большого пальца. Запах горящих спичек и их хрупкие тела, которые пламя превращает в черные завитки, напротив, вызывали в ней какую-то затаенную привязанность. В конце концов, Сабине просто нравилось их ломать.
А еще ей всегда казалось, что в момент, когда вместо характерного шипения загорающейся спичечной головки раздается тихий хруст, кто-то обязательно должен на нее взглянуть.

Она и сама неосознанно посмотрела куда-то в зал, краем глаза заметив, как мягкой кошачьей походкой проплыл мимо уже знакомый им с Хавьером синьор — теперь она могла назвать его так.
Итальянец. Она почему-то не поняла этого сразу, а только когда вновь услышала его говор за барной стойкой, проследила за его легкими, небрежными жестами, — и это отчего-то принесло ей ощущение ясности, и случившееся перестало нервировать ее, как будто "итальянец" все объясняло. Возможно, отчасти это и было правдой.
"Итальянцы просто другие. В этом все дело." — Считал ее отец.
Сабина знала, что за его словами скорее всего кроется неприязнь, вскормленная еще с тех лет, когда он только начинал свою армейскую карьеру и делил общие казармы со "всяким сбродом" (сбродом те или иные люди становились по мере того, как Кабрера взбирался выше и выше по карьерной лестнице). Теперь, кажется, эта настороженность в отношении итальянцев создавала ему немало проблем, но взглядов своих генерал так и не изменил. Пожалуй, в какой-то мере они даже нашли отражение во взглядах его дочери — и Сабине было очень странно и как будто неудобно заметить это только сейчас.
В ответ на собственные мысли — а может и на фальшиво-безразличный тон Хавьера — генеральская дочка недовольно поджала губы.

— Не ревнуй. — Сказала она, поднося огонь к лицу. — Ничего не произошло.
Пламя подсветило дрогнувшие уголки ее рта, оборачивая это холодное требование в безобидный шутливый укол. Сабина подалась вперед, облокотившись о стол. Дымящий кончик сигареты на миг замер на уровне ее лица, но тут же уплыл в сторону, когда она лениво мотнула рукой, указывая на этикетку бутылки, где позолотой было вытеснено: "Луиджи Боска. Мендоса."
Слова на этикетке тоже имели важность. Сабина нередко пила именно это вино, хотя не считала его сильно лучше или хуже подобных. Но именно принадлежность к краю, где родилась и выросла ее мать и где не одно поколение живет род Монтойя, делало его таким особенным.

— Семья? Лучше не бывает. — Вместе со струей дыма выдохнула Сабина. — Родители все в делах, готовятся. У нас ведь событие. Не припомню, чтобы я много рассказывала тебе о своей кузине, Висенте… В общем, она выходит замуж. Так что в следующем месяце мы едем в Мендосу. И я подумала, раз уж мы тут, сейчас… Не хочешь поехать со мной? Я серьезно. — Под взглядом Хавьера она повела плечами. — Это же свадьба. Никто и слова не скажет.

Она снова щурилась — от сигаретного дыма, или улыбалась своим мыслям, или просто пыталась разглядеть малейшие изменения в лице Хавьера.
Нет, он не изменился. Совсем не изменился. Глупо было бы предположить, будто за последние пару месяцев он стал старше, или искушеннее, или что волнения оставили на этом лице свой отпечаток. Нет, конечно нет. Это игра света, не более. Но огонек его собственной сигареты отражался в глазах Хавьера жадным, нездоровым блеском. Он действительно скучал — и его, пожалуй, раздражает эта трата времени, раздражают мешающие им итальянцы, раздражают пустые разговоры о семье и о свадьбе, которые он вынужден теперь выносить из-за того, что оступился и спугнул подходящий случай.
Это также заставляло Сабину щуриться. Теперь она точно улыбалась.

Сабина пыталась встретить Хавьера равнодушно, лишь обернувшись к нему, подав для приветствия кисть. А Хавьер подхватил ее под руку, уверенно и одновременно нежно поднимая с места. Она подалась навстречу немного неловко, очень неустойчиво в этот момент чувствуя себя на каблуках, пытаясь свободной рукой поймать скатившуюся с колен сумочку. Она не хотела. Не хотела прижиматься и не хотела позволять ему целовать себя. Хавьер должен был почувствовать это напряжение, но быстро его подавил, ни капли не сомневаясь. И оказался прав.
Когда он выпустил ее из своих рук, Сабина не сразу вспомнила, что где-то в ногах лежит ее сумочка, что она все еще хочет сделать заказ, что Малерба на сцене и что сама она где-то на границе Конститусьон и Сан-Тельмо, вдалеке от привычных ей мест.

Они сели. Устроились друг напротив друга; сумочка-конверт на этот раз — на краешке стола. И первым, что Сабина услышала, было: "ты невыносимая". Это вызвало у нее улыбку.

— Я знаю.
Хороший ответ. На оба замечания сразу.
Она подняла глаза и поймала взгляд Хавьера. Она ответила ему таким же долгим взглядом, едва заметно щурясь и все еще улыбалась, как-то совсем неизящно втянув нижнюю губу, касаясь ее кромкой зубов, будто собирая вместе со вкусом малиновой помады вкус его губ.
Их поцелуй был недолгим, но и этого короткого прикосновения хватило ей, чтобы вдоль спины побежали мурашки — от воспоминаний о их прошлой близости, и от предвкушения, от одной мысли, что она может испытать эту близость вновь. И ей казалось, что даже сейчас, когда Хавьер сидел напротив нее за столом, она все так же отчетливо чувствует запах его рубашки, в котором запутался весенний дождь, а на ее щеке остался влажный след лацкана его пиджака, так что Сабина неосознанно коснулась пальцами лица, чтобы проверить, не обманывается ли она.

Наверное, она выглядела сейчас ужасно глупо. Она хотела быть холоднее. Предпочла бы начать не с поцелуя, а с разговора, осторожно, шаг за шагом восстанавливая доверие. Хотела бы укорить Хавьера в чем-нибудь — и не раз уже за сегодняшний вечер прокручивала в голове самые разные сценарии такого диалога, катая на языке пару острых фраз. А теперь все это казалось ей ненужным и фальшивым; незачем больше осторожничать и неотчего отстраняться. Если она и планировала опустить перед Хавьером занавес, то не успела — он его уже содрал.
На секунду Сабина даже задумалась, с чего теперь ей следует начать.

— Я думала к твоему приходу разлить по бокалу "Лос Ноблес". — Неопределенно сказала она. — Но меня, похоже, проигнорировали. В хорошенькое же место ты меня пригласил.
Сабина усмехнулась и толкнула спичечный коробок пальцем. Она посмотрела на свои руки. Потом перевела взгляд на руки Хавьера и почему-то подумала, что сейчас его ладони, его пальцы казались ей немного другими — может быть, просто зажила и теперь не видна та ссадина на мизинце, может быть, им не хватает тлеющей сигареты, Сабина не знала, — но ее собственные пальцы, ее плечи, бедра, спина очень отчетливо помнили их прикосновения.
Она снова подняла на Хавьера глаза и тихо спросила:
— Не хочешь потанце…

Сабина не договорила. Чужой пьяный голос, раздавшийся над головой, заглушил ее и сбил с мысли. Она обернулась, ее рука дрогнула, неосознанно и как-то нервно, — то ли от легкого испуга, то ли от раздражения, — и снова толкнула спичечный коробок.
Сабина внимательно посмотрела на незваного гостя. Затем на Хавьера — уже вопросительно. На миг ей показалось, что эти двое знакомы. Но только на миг — и тут же ее взгляд вновь изменился; теперь она словно бы повторяла: "в хорошенькое же место ты меня пригласил".

Айамэ была права. Тибе действительно не понравилась идея раскопать могилу. Он нахмурился и решительным жестом, резко рубанув ладонью воздух, дал понять, что наотрез отказывается это делать.
Этой могиле было не место здесь, но раз уж так случилось, что кто-то нашел в Мире Цветов свою смерть, прямо тут, в сакральном месте, где когда-то собрался весь их Орден, так тому и быть, а тревожить покой мертвых — самое последнее, бесчестное дело. Его ли семье об этом не знать.
Он, тем не менее, опустился на землю рядом с грудой камней, осторожно коснувшись кончиками пальцев одного из них, словно проверяя, пробуя, каким должен быть этот камень на ощупь. Тейдзо тяжело выдохнул и поджал губы, как будто результат не устроил его.
Сложно было понять, что скрывает это наспех сложенное захоронение. Сложно определить, что выйдет, если оставить его без внимания. Делом его дома всегда было правильное проведение погребальных обрядов, правильные проводы душ усопших и защита живых от гнева и боли тех, кто умер не по своей воле. Пускай Мир Цветов сейчас пуст и безжизнен, но однажды, Тейдзо в это верил, он должен зацвести вновь, и его совершенную и умиротворенную красоту не должны разрушать муки мятущейся и потерянной души.

Тиба закрыл глаза.
Он внимал голосу Айамэ, беззвучно шевеля губами, как будто вторя ей, зачитывающей выскобленное на камне послание. Но нет, недвижно сидя в позе сэйдза, он читал молитву об успокоении мертвых, лишь изредка легко кивая головой, давая понять, что он между тем внимательно слушает Наследницу ириса.
Записка была важной. Она беспокоила, но и давала надежду — значит, другие Наследники тоже побывали тут. Тиба надеялся лишь, что это не кто-то из них нашел свое пристанище здесь, под грудой камней. Если те обрывки фраз, которые остались им с Айамэ, они понимали правильно, то надежда его не была беспочвенной.

Тиба открыл глаза.
Может быть, так совпало, но когда он закончил с молитвой, когда Айамэ закончила с загадочным посланием, Тейдзо почувствовал запах, легкий запах множества цветов, такой сложный и неуловимо понятный вместе с тем, словно аромат такого знакомого ему ликориса был его частью, но отделить свой цветок от других не получалось никак. На миг его лица коснулась улыбка, крылья носа затрепетали, Тейдзо приготовился вдохнуть всей грудью, но тут же, следом за пьянящим ароматом цветов, в его разум ворвались видения, которые заставили губы похолодеть, а пальцы — сжаться в кулаки.
Цветы звали его — и в зове этом были отчаяние и страх. Они ждали его в черном замке на черной воде, и Тибе показалось, что очертания этого замка зов волшебных цветков не принес ему, а напротив — выудил из его памяти. И от этого становилось тем более страшно.

Он решительно поднялся.
— Здесь нам больше нечего делать. Теперь… — Тиба запнулся, неожиданно поняв, как неуловимо для него самого вдруг ожесточился его голос. — Теперь нам нужно поспешить, теперь мы знаем, куда идти. Я тоже почувствовал это, госпожа Айамэ.
Они все почувствовали. И те, кто выбили для них на камне эти слова, и сама Айамэ — Тейдзо был в этом уверен. Сами цветы оставили здесь свою весточку.
Тиба проследил, как девушка выводит на камне новые слова. Он против воли улыбнулся.
— Да. Это хорошее послание, госпожа Айамэ.
Он дождался, пока молодая Наследница закончит. Осмотрелся напоследок. Наверное, они сделали все, что могли. Впереди их ждал нелегкий путь.

Тейдзо был рад, что продолжал свое путешествие в компании Айамэ. Он также был рад и тому, что смог рассмотреть что-то в ней и, доверившись своему предчувствию, ухватился за последний шанс. Теперь он видел, что предчувствие его не обмануло. Он еще не знал наверняка, но Айамэ не была той, кем кажется. Эта красивая женщина в богатых одеждах, хрупкая и стойкая одновременно, с точеными изящными кистями, в движениях которых наблюдались и чувственность, и твердость, перенесла несколько дней пути из Моричики до Леса Страданий с легкостью.
Тяжело, как оказалось, было оставить мальчика — Тиба рассказал об этом без утайки, и ему почудилось, что это его чувство Айамэ разделяет. И показалось также, что пускай медленно, но отношения меж ними наладились, хотя недомолвки всегда сопровождали их разговоры. В какой-то момент Тиба наконец понял, что в умении заговаривать зубы он Айамэ не чета, и оставил попытки выведать о ее целях или ее прошлом. О самом важном он заговорил, только когда они вышли к кромке вечного Леса.

— Лес Страданий. — Тиба вглядывался в чернеющую глубину его чащи с напряженным вниманием. — Последний отрезок моего пути. Или, может быть, нашего?

Теперь он смотрел на Айамэ.
Что эта женщина забыла в подобном месте? Месте, которое люди обычно предпочитают обходить стороной. Через Лес Страданий, как полагал Тейдзо, решаются идти только с одной целью — и только те, кто точно знают, что ищут. Знала ли она? В глубине души он чувствовал, что да. Чувствовал это сердцем, чувствовал телом, и яд могильного цветка хиганбана, растворенный в его крови, тоже пел об этом. Здесь, на границе древнего леса, ликорис по-настоящему проснулся.

— Знаете ли вы, госпожа Айамэ, что Лес Страданий скрывает? Страну Цветов, дорогу куда найти может лишь тот, кого проведет цветок. Хозяин Сенсо-ками-кен, меча Бога войны, о котором вы поведали удивительную историю, мог пройти через этот лес, потому что лилия вела его.

Тиба смотрел на Айамэ.
Смотрел, как ветер играет с тонкой прядкой ее волос и как солнце окрашивает ее в золото, смотрел на кандзаси в ее прическе, увенчанные цветками ириса с тонкими металлическими лепестками. Необыкновенно искусная работа, достойная украсить необыкновенную женщину. Которая не ради пустой прогулки пришла сюда…
А может быть, Тейдзо просто хотел, чтобы это было действительно так.
Он сделал шаг назад.

— Вот мой проводник. — Тиба вытащил из-за пояса веер и медленно раскрыл его. На белом полотне хищно распустила свои лепестки красная пауковая лилия. — Ликорис.

Тиба вышел на палубу ранним утром, как только корабль, дав протяжный оглушительный гудок, тронулся в путь. Он стоял у борта, держась за ограждение, и наблюдал за тем, как огромные колеса, на четверть погруженные в воду, делали все новые и новые обороты, а их широкие лопасти скрывались за бортом одна за одной, шумно вспенивая волны, — и за кораблем тянулся след из неспокойных, вьющихся белесых гребней. Крутящиеся колеса толкали судно вперед — принцип их работы казался Тибе простым, но вместе с тем он и понятия не имел, что именно приводило их в движение. Это было по-своему интересно и особенно сильно занимало его мысли, когда корабль только отчалил. Но сейчас, перестав строить догадки, он просто наблюдал — в том, как размеренно и неустанно эти колеса вычерпывают воду, как погружаются в нее лопасти и снова выныривают, Тейдзо находил что-то медитативное, — а думал он все больше о другом.

Думал о девушке, с которой его свела судьба, и о том, куда в итоге вывела его встреча с этой занимательной особой. По всему выходило, что если бы не решили они продолжить свой путь вместе, плутал бы сейчас Тиба, как и раньше, старыми поросшими тропами — и уж точно ни за что на свете не попал бы в городок, о котором знать не знал, и не скоротал свой путь таким удачным и удивительным способом. Что-то подтолкнуло его связаться с Айамэ — и то же предчувствие убеждало его укрепить эту связь. В ее взгляде, в ее отточенных и плавных движениях, в тонких изменениях линии губ, делающих ее улыбку и уместной, и волнующей в каждый момент, он увидел настоящее искусство, которое сродни чарам, — и он позволил себе поддаться им, и вспомнил, что однажды уже был близок к кому-то, кто обладал похожим искусством. И ликорис, его ликорис, распустивший свои тонкие красные лепестки, как будто тоже почувствовал это и потянулся навстречу, раскрываясь еще больше — и давая знать об этом режущей болью в груди.
Тейдзо испугался этого ощущения — настолько оно оказалось сильным, — и Мастер, который не страшился никого и ничего, оказался подавлен своим прошлым и таким ярким и острым напоминанием о нем. Он глотал слова прежде, чем они могли сорваться, предпочитая оттягивать момент, когда стоило спросить начистоту. А сейчас думал, почему они вместе плывут на корабле в Моричику и не получится ли так, что оттуда они вместе направятся в Лес Страданий, все так же молча, не раскрывая друг другу истинных своих намерений. Тиба отчасти чувствовал свою вину за то, что столько отмалчивался, но иначе он поступить попросту не мог — как бы ни хотелось открыться этой девушке, опыт подсказывал ему, что такие порывы опрометчивы. А уж в способности сдерживать свои порывы и думать о последствиях Тейдзо много кому мог дать фору.

Он старался сохранять хладнокровие и не выдавать свои чувства, как будто такая милая Айамэ, как будто добрый старик Эито и совершенно безобидный с виду Кенма могли сыграть на его мимолетной растерянности. Он преуспел в этом — настолько, что выслушал ужасающе правдивую легенду о Мече Бога войны со сдержанным вниманием, а смерть радушного старика принял с почти неподдельным философским спокойствием. Он со знанием дела провел похоронный обряд, так, будто занимался этим всю жизнь, и сам выбил имя Эито на камне, единожды отойдя от правил и выказав старику почтение, которого заслуживал далеко не каждый. Ни один мускул не дрогнул на лице Тейдзо, показывая, как тот на самом деле опечален и как горько ему смотреть на свежую, только что нарубленную кладку дров, на свежий, только что насыпанный холмик земли.
Должно быть, он показался Айамэ неразговорчивым, толстокожим и диковатым. Что ж, пускай так. Тиба надеялся исправить это в ближайшем будущем. Теперь необходимость разговора он чувствовал особенно сильно — слишком много совпадений, если подумать, случилось с того момента, как они с Айамэ повстречались.

Он был рад увидеть ее этим утром на палубе. Он вежливо склонил голову в ответ на ее приветствие и уже готовился начать диалог с изящной ноты, которая могла бы скрасить его хмурое молчание весь предыдущий день, но… Все пошло совершенно не по плану.

— На самом деле я заб… — ошарашенный Тиба говорил, уже смотря в спину уходящей прочь Айамэ, — ...лудился. Я совсем не знал города…

Он нахмурился и, опустив на мальчонку взгляд, посмотрел так, будто это из-за него только что не сложился их разговор с Айамэ. Тейдзо снова посмотрел ей вслед, провожая взглядом, пока та не скрылась.
— Я не ищу себе ученика! — Сказал он сердито, между тем прекрасно понимая, что его уже не услышат.
Тиба раздосадованно вздохнул — и опять опустил глаза на своего нежданного "ученика". Пару секунд он раздумывал, все так же хмурясь и неосознанно поглаживая бороду.
— Ну, — наконец сказал он, — раз так… Хотя бы время скоротать можно. Но только до тех пор, пока не прибудем на место.
Быстрым движением Тиба вытащил из-за пояса веер и легко ткнул им мальчишку в плечо. Просто чтобы не зевал.
— Первый вопрос. — Тейдзо приосанился, а его голос стал серьезным. — Как подобает представиться своему учителю?
— Временному. — С секунду подумав, добавил он.

Беспокойные, болезненные сновидения снова мучили ее. Они приходили вместе с мигренью и слабостью, всегда заканчиваясь тем, что Кику просыпалась много раньше, чем рассчитывала. Они стали часто ее беспокоить, но поделать с этим ничего было нельзя. Доктор Чой давно советует ей устроить отпуск в спокойном месте, вроде летнего дома ее родителей в пригороде Камакуры, почти на самом побережье. В предсезонье там удивительно тихо. Но Кику никогда не любила это место. И она не могла себе позволить даже пару недель бездействия сейчас, когда от ее действий зависит только стартовавшая на американском рынке новая кампания "Мусаси".
Все должно пройти идеально — именно за этим она здесь, и именно за этим на ее прикроватной тумбочке лежит пачка мальтодеприма.
Кику потянулась к ней, коснулась кончиками пальцев глянцевой упаковки, — она почему-то делала так каждый раз, независимо от того, принимала ли таблетку, — но передумала. Снова. Она отмахнула край одеяла и медленно села.

Влажная ночная сорочка липла к телу, и потребовалось время, чтобы стянуть ее. Ей же Кику отерла шею и грудь и бросила поверх скомканного одеяла. Она тяжело поднялась, взяла с тумбочки бокал и прошла к столу, сделав на ходу пару глотков. Захолодевшие, бледные ступни почти не чувствовали под собой ворсового ковра.
Потянув за спинку, Кику выкатила из-под стола кресло и толкнула его к окну. Она забралась в него с ногами, как обычно не поступала, и какое-то время сидела так, смотря за стекло на хмурое ночное небо и неосознанно прощупывая бившую на шее жилку.

— Дедал, — осторожно поставив стакан на подлокотник, сказала Кику, и пространство вокруг нее ожило; загорелся индикатор телевизионной панели напротив кровати, едва слышно фыркнул ароматизатор, разбавив стерильный от работавшего всю ночь климатизера воздух запахом шоколада; из-за полуприкрытой двери в коридор пробился тусклый луч света, — включи NHK.
Телеэкран послушно вспыхнул. Не отворачиваясь от окна, Кику прислушалась. Она узнала голос Иноэ Дайки, ведущего спортивного новостного блока, и это значило, что вечерний выпуск новостей подходил к концу. Последовала всего секунда паузы после того, как Дайки умолк, и телепанель вспыхнула ярче, а знакомый голос диктора сменился не менее знакомым и уже набившим оскомину напевом из рекламы хлопьев "Мальчик Бенджиро".
Забавно, упаковка играла мелодию из утренней зарядки с онлайн-радио, если ее наклонить и потрясти. Именно это сейчас делал отец семейства на экране телевизора, высыпая хлопья по тарелкам, играла песня, и вся семья подпевала:

"Мальчик Бенджиро, мальчик Бенджиро
Каждое утро встает спозаранку…"

Кику беззвучно шевелила губами. Она не хотела подпевать, это получилось как-то само собой. Неуместная в вечернем телеэфире песенка оказалась ей сейчас очень кстати. Она отметила это со слабой улыбкой и отчего-то задумалась, что ни разу в жизни не пробовала хлопья "Мальчик Бенджиро".

Очередной глоток газировки едва ли помог ей привести себя в чувство. В голове шумело, и странная тяжесть распространялась от затылка вдоль шеи, разливалась по плечам, заставляя Кику сутулиться. И хотя этого не могло быть, от окна будто бы сквозило, и зябко поежившаяся Кику отметила, как руки покрылись гусиной кожей. Ей захотелось смыть это с себя, как если бы эта боль в затылке и эти мурашки были чем-то сторонним, тончайшей коркой грязи, которую можно разбить горячей струей из душа.

— Набери мне ванну, Дедал. — Кику наконец встала. — Перенаправь звук, хочу послушать, что там дальше в эфире. И подготовь список дел, выведи на экран в гостиной, когда я закончу.
Она вышла, и маленький робот-уборщик, будто ожидавший этого, медленно выехал из-под кровати. Прокручивая черными как смоль колесиками, он вскарабкался на прикроватный коврик и зашумел, всасывая пыль.

Для многих эта утренняя сцена в саду казалась смешной — но только не для баронессы. С момента, как проснулась, она уже пребывала в смешанных чувствах: надеялась, что череда краж не выльется в еженощную напасть, и в то же время опасалась, что, выйдя в сад, не досчитается очередной своей розы. И роза оказалась срезана, а ночной вор нанес еще одну резаную рану ее репутации и заставил беспокоиться, заставил чувствовать уязвимой себя и своих самых близких людей.
Жаннин поежилась.
Было холодно, и Ее Милость запахнула меховой воротник своей мантии. Тонкие бурые волоски ворота, покачивающиеся вслед за едва заметными движениями ее плеч, услужливо собирали иней из облачков пара, отмечавших размеренное дыхание Жаннин. Та стояла и, склонив голову, неотрывно смотрела на подвявшую лилию, лежащую на земле. Сейчас Жаннин хотелось наступить на злосчастный цветок, вдавить его каблуком в землю, но она только смотрела — отстраненно и как будто разочарованно. Тонкая линия ее губ, сжатых в раздумьях, едва-едва алела.
Наконец баронесса повернулась к шевалье и, казалось, поджала губы еще заметнее. Она легко различила сопровождающий рыцаря винный дух и с неудовольствием отметила, как сэр де Тремуйль переводит осоловелый взгляд с нее на своих подопечных, только очнувшихся и теперь недоуменно озиравшихся по сторонам, и снова на нее.

— Погодите с доспехами. — Тихо, но со всей серьезностью начала она. — Расспросите-ка наперво своих бдительных стражников. И не давайте поспешных пустых обещаний, монсеньор, не заставляйте меня сомневаться в словах мужа и графа, которые рекомендовали вас как человека надежного.

В голосе Ее Милости слышалось осуждение. И она сама тому была не рада, ведь еще со столицы помнила господина де Тремуйля, и тогда он произвел на нее хорошее впечатление. Ужасно, что теперь он оказался в таком неудобном, унизительном положении. Его люди здорово его подвели. Баронесса попробовала скрасить свой выговор вежливой улыбкой и легко кивнула головой, приглашая шевалье прошествовать к двум нерадивым стражам и проявить себя хотя бы как требовательный и справедливый командующий. До поры, пока люди шевалье не создают неразрешимых без ее вмешательства проблем, она обождет с последним. Даже после сегодняшнего недоразумения Жаннин все еще возлагала надежды на де Тремуйля и считала, что его приезд более чем оправдан. Что ж, уже нынешней ночью у него будет шанс это доказать.

Баронесса внимательно выслушала учителя. В его словах, как и всегда, она нашла зерно мудрости: несомненно, вор пытался что-то сказать, и эта цветочная азбука могла оказать помощь в расшифровке его замысловатого послания; несомненно, нужно тщательно проверить всех, кто ухаживает за садом; несомненно, цветы могут быть только из теплиц — и лилия, подвявшая, возможно, не от мороза, а потому, что срезана уже давно, своим видом только подпитывала эту мысль.
Несомненно, несомненно, несомненно…
Баронесса снова опустила глаза на лежащий на земле цветок. Только сомнения и догадки испытывала она, когда думала о ночном воре. Она подобрала одной рукой полы мантии, присела и осторожно подняла лилию, покрутила ту перед глазами, разглядывая.

— Нужен ли вам этот цветок? — Спросила Жаннин, обращаясь к учителю. — На вид самый что ни на есть обычный...